Интервью с женой Александра Вольпина-Есенина — Викторией Борисовной ВОЛЬПИНОЙ
***
Главным свойством характера моей свекрови Надежды Давыдовны Вольпиной было чувство абсолютной свободы. Она была человеком не просто независимым, а обладавшим вкусом к свободе. Только она могла воспитать такого сына — Александра Сергеевича Есенина‑Вольпина, для которого отстаивание этой безусловной ценности свободы во всех — мыслимых и немыслимых формах, стало основным делом жизни. В 16 лет Алек дал зарок — никогда и не при каких обстоятельствах не врать, даже по мелочам. И так и живет.
Надежда Давыдовна родилась в очень благополучной семье. Отец был успешным юристом, мама закончила Варшавскую консерваторию и считалась одной из лучших преподавательниц музыки в Москве. Детей в семье было четверо — Марк, любимый брат Н.Д., погибнет в 1938 году, Люба, Надя и младший Миша — ставший известным сценаристом и драматургом, другом и соавтором Николая Эрдмана.
Надя закончила Хвостовскую гимназию, где, шутя выучила латынь, немецкий, французский, немножко английский (он был непопулярен) и греческий. Именно знание языков позволило ей с ребенком как-то выжить в трудные годы. Потом она стала одной из лучших переводчиц европейской классики — Гете, Бронте, Конан-Дойла, Голсуорси, Стерна. В последние годы ее почти столетней жизни, когда она почти не могла двигаться, я проделывала с ней утренний туалет. «Мама, — говорила я, — приподнимитесь… опуститесь… аккуратнее, мама…» — и Надежда Давыдовна, невозмутимо наблюдая за этими манипуляциями, просила прочесть ей что-нибудь из Горация — мол, что-то запамятовала, напомни, Викуля.
Весной 1917 года она поступила в университет, но нужно было что-то есть и во что-то одеваться, и Надя пошла работать секретарем за паек. В 1920 году встретила Есенина — и это была, что называется, «смертная любовь».
Чистая, книжная из книжных, одухотворенная девочка полюбила всей душой человека с неважными, прямо скажем, манерами и очень сомнительным окружением. Она была знакома и с Пастернаком, и с Мандельштамом, посещала «зеленую мастерскую» Андрея Белого, преклонялась перед Цветаевой.
Она была человеком абсолютно рациональным, умевшим таить страсти. Влюбленная в Есенина, она почти год не подпускала его к себе близко. Что, разумеется, не могло не задеть того за живое — ему редко отказывали.
Конечно, она прекрасно понимала, что для Есенина она — всего лишь одна из многих. Но точно также она знала всю жизнь, что это, в сущности, ее единственная настоящая любовь.
Много позже она все же вышла замуж, чтобы, по ее собственному выражению, была возможность развестись, — иного способа избавиться от поклонника она не видела. В ее рассказах муж фигурировал под именем «Мишка Финкельштейн». Брак их, как сейчас принято говорить, был «гостевым». Надежда Давыдовна с Алеком проживали у себя, Мишка, молодой перспективный ученый‑физик, жил с родителями. Супруги встречались за обедами и ужинами на той или иной территории. А маман Мишкина была претенциозной буржуазной дамой, к тому же, судя по всему, клинической дурой. Когда арестовали Марка, обожаемого старшего брата, Наденька с почерневшим лицом вынуждена была присутствовать на таком вот семейном обеде, где и поделилась с мужем свалившимся горем. «Голубушка, — молвила мадам Финкельштейн, — любящая женщина не должна втягивать мужа в орбиту своих неприятностей». На что Надежда Давыдовна ответила сухо: «Я не любящая, я любимая», отодвинула стул и больше в этом доме не появлялась. Развод последовал незамедлительно. Надежда Давыдовна была очень категоричной, к тому же Есенин, пробудив в ней настоящее чувство, во многом и закалил ее характер. Это были, судя по рассказам Н.Д., наимучительные отношения! Есенин специально повел подругу посмотреть на свое новое увлечение — Айседору Дункан. И на горделивое «Ну как?» Надежда Давыдовна в свойственной ей манере припечатала: «Зрелище не для дальнозорких».
В августе 1923 поэту повстречалась актриса Августа Миклашевская, женщина не слишком требовательная, и именно тогда Надежда Давыдовна поняла, что беременна.
Сообщила Есенину в своей обычной манере: «Не будете ли вы против, чтобы я родила?» (на «ты» они не переходили). Есенин сперва ответил, что любому мужчине лестно, когда женщина хочет иметь от него ребенка, но потом спохватился и принялся уговаривать ее сделать аборт. Тогда Надежда Давыдовна подхватила свой живот и, никому ничего не сказав, сбежала в Петроград. Она объяснила мне это так: «Я поняла, что вырастить нормального ребенка и бесконечно держать в руках его отца — не смогу. И сделала выбор».
Есенин рванул вслед за ней, но не нашел — общих друзей она попросила скрыть свой адрес… Роды были очень тяжелыми, Алек долго не появлялся на свет, кесарево делать было поздно, и кто-то из врачей, ознакомившись с документами, решил: безотцовщина, спасаем мать. Собирались пробить ребенку головку и вытягивать его из утробы по частям. А пожилая акушерка сказала — нет, нет, нет, попробуем, этого ребеночка очень хотят. Ну и тут, видимо, Алек поднапрягся и все ж таки появился на свет. Такую светлую головушку хотели пробить… Кстати, головушка была златокудрой, и на юношеских фото Алек невероятно похож на отца. Только потом, в ссылке под Карагандой, из-за плохой воды и пищи кудри он растерял.
Надежда Давыдовна долго приходила в себя после родов. Есенин приехал в Питер — она жила на 6 этаже, в доме без лифта. И он побоялся подниматься наверх, опасаясь, что с этого самого этажа его спустят — а Надежда Давыдовна могла запросто. Поэтому Алека вынесли во двор, и своего младшего сына Есенин видел — а его мать уже никогда.
В Петрограде они прожили 8 лет. Надя умудрилась найти няню и вышла на работу — спасло знание языков. Она варила варенье из дешевых яблок — в доме был чай, бочковая селедка на всю зиму, мешок картошки — жить можно. Но выкраивались деньги на то, чтобы латаные туфельки непременно были в тон латаной же одежде — это правило соблюдалось неукоснительно.
Сын унаследовал материнскую бескомпромиссность. А заодно чувство языка — и от нее, и от своего отца. Однажды Надежда Давыдовна сказала Мариенгофу: «Нашей с вами почве — культурной почве — от силы полтораста лет, наши корни — в девятнадцатом веке. А Сергея вскормила Русь, и древняя, и новая. Мы с вами россияне, а он — русский». Мариенгоф вытянул красивое лицо, надулся страшно.
В 1932 году Надежда Давыдовна с Алеком вернулись в Москву. Алек рос, мама начала замечать некоторые странности в поведении сына: аутичность, замкнутость. Повела его по врачам, и один из маститых психиатров признался: «Я не могу поставить ему диагноз — шизоидный компонент, безусловно, наличествует, но исключительно как следствие общей одаренности, граничащей с гениальностью».
Надежда Давыдовна совершила невозможное — болезненную часть личности сына она смогла обратить ему во благо. Алек играючи поступил на механико‑математический факультет МГУ. А в 1949 году — в аспирантуру. И тогда же создал подпольную организацию «Братство нищих сибаритов». В студенческой и окололитературной среде стали гулять в списках его стихи, кстати, не без имажинистского акцента. Эти нищие сибариты встречались, читали стихи и до хрипоты спорили о порочности существующего строя. И, разумеется, их накрыли довольно быстро. Светил лагерь, но среди участников был Слава Грабарь — сын художника, и испуганный отец буквально выпросил иной приговор. Спас Алека и диагноз — понимающий следователь представил его как не вполне здорового, оторванного от реальности человека с поэтическими задатками. И Алек отправился прямиком по маршруту нашего друга Юры Айхенвальда в Ленинградскую тюремную психиатрическую больницу - собравшую в тот момент цвет столичной интеллигенции. Алек провел в больнице год, после чего отправился в ссылку в Караганду.
После освобождения перебивался случайными заработками, писал стихи, его научный руководитель помог ему устроиться редактором реферативного математического журнала. Потом его и группу друзей задержали во время Международного фестиваля молодежи и студентов — Алек пытался пообщаться с иностранными гостями. Алек на тавтологии и абсурде сам собаку съел — и нелепыми ответами без начала и конца едва не свел гэбистов с ума, они его и выпустили от греха подальше. В 1959 году он был арестован за «недонесение на шпионский умысел», это была уже провокация чистой воды, но Алек поднаторел в законодательстве и защищал себя сам. Его объявили «невменяемым», запихнули в питерские Кресты, потом снова в ЛТПБ, а в мае 1961 года он вновь появился в Москве, когда мы с ним и познакомились в одной славной компании, у геолога Флоренского.
***
И вот представьте — в дальнем углу огромной комнаты сидит порядком располневший человек, нанковый пиджачок ему явно мал (Алек только вышел из больницы, облысевший, с нездоровой одутловатостью), да еще и в совершенно нелепой детской береточке с хвостиком. Потом всю нашу совместную жизнь я пыталась слепить из него щеголя - и мне это стало удаваться… Алек всегда был «инопланетянин» в быту — не замечал, что ест, что носит, где живет. Но что было неизменным — белая сорочка. Он их носил и на поселении, и в эвакуации, и в психушках. Не всегда свежая — но она была. Как он говаривал — «знак моральной чистоты».
После посиделок этот странный человек отправился меня провожать на Чистые пруды, и помню, я стеснялась его диковатого облика. По дороге рассказала, что работаю редактором в издательстве Академии Художеств, а он радостно — «в этом же доме живет моя мама». А на следующий день, в обеденный перерыв я вышла попить газировки из автомата во дворе. И вдруг из-за спины протягивается чья-то рука и буквально утаскивает у меня стакан из-под носа. Возмущенно поворачиваюсь к нахалу — и вижу вчерашнего чудака. «Я и не знал, что такие хорошенькие девушки пьют тут газировку…»
И мы начали потихоньку встречаться, гуляли, он обволакивал стихами, но сопоставить представления об известном в наших кругах поэте Вольпине-Есенине и моем новом знакомом у меня получилось не сразу. В отпуск компанией поехали в Коктебель, и я поразилась, как много народа его знает. Алеку не давали спокойно пройти по пляжу. Рассказывать о своих чувствах я не буду — это только наша жизнь, но будучи юной и наивной, я четко понимала одно: мне очень жаль этого большого, яркого и все-таки немыслимо одинокого человека. Я хотела быть рядом. И после, не являясь по сути таким уж идейным борцом — ну не Елена я Боннэр, поверьте, я просто как могла пыталась помочь своему мужу.
И еще — я очень любила его маму. И она меня, смею думать, тоже. Увидев меня первый раз, несколько оробевшую, улыбнулась: «На такой девочке можно жениться». И в начале января 1962 года Алек высказался: «Вичка, я согласен, чтобы ты стала моей женой». Мои родители объявили нам войну не на жизнь, на смерть: в их представлении Алек был городским сумасшедшим, психопатом. Из дома я ушла, 17 февраля 1962 года мы расписались. А ровно через 10 лет — 17 февраля 1972 года развелись. Он хотел уезжать из страны, а я — нет. Я объясняла свекрови почему, любя мужа, не последую за ним. «Я вне русского языка жить не смогу». — «Понимаю», — кивнула она. — «Но Алек — это моя биография, моя жизнь». — «Моя тоже», — ответила Надежда Давыдовна. В десять лет нашей совместной жизни уместились бесконечные обыски, передачи в тюрьмы, эмиграция друзей, два срока Алека в психушке, зарождение правозащитного движения в стране, драма расставания. И вся моя последующая жизнь «после Алека», — я тогда не сказала, могу сказать сейчас: никому я не пожелаю таких 35 лет, но и ни с кем ими не поделюсь.
С Александром Сергеевичем мы остаемся в наилучших отношениях, мы близкие люди и всегда ими останемся. Когда Алек приезжает в Москву, он останавливается только у нас. Его 80-летний юбилей тоже организовывала я. Продолжаю носить его фамилию. Когда после развода я спросила у Надежды Давыдовны, как же быть с фамилией, она сказала: «Ты бОльший вольпиненок, нежели кто другой». Вторую часть фамилии — Есенин — я никогда не помыслила бы носить. Считаю это невозможным.
***
В 1957 году моему папе кто-то подарил роскошно изданную карту Флоренции. И я этим городом просто заболела, а после и самой Италией. Я знала про страну все, я читала все книги, которые только могла найти по истории, архитектуре, живописи. В 1960 я закончила отделение истории и теории искусств истфака МГУ.
Стоит ли и говорить, что круг моего общения сделал меня невыездной даже в Болгарию, я и в Польшу-то попала уже после перестройки. А так меня не взяли работать в музей Изобразительных искусств, зато я совершенно случайно приняли в заштатный и малозначимый НИИ художественной промышленности при министерстве местной промышленности, где я неожиданно увлеклась самодеятельным творчеством, народным и прикладным искусством, ремеслами. А в Италию попала впервые в 53 года, шла по вымечтанной Флоренции и плакала — хотя я вовсе неплаксива — потому что все‑таки этот город в моей жизни случился.
В 55 лет я начала серьезно заниматься, помимо излюбленной своей темы — дизайна интерьеров — историей архитектуры. По авторской методике преподаю Историю классических художественных стилей (архитектура, живопись, прикладные искусства) в Международной школе дизайна. Я поняла, что педагогика — мое абсолютное призвание, мне очень нравится общаться с молодежью, понятно рассказывать о сложном, нравится сопереживать…
В 40 лет я второй раз вышла замуж и родила сына Бориса. Второй мой муж — Вадим ГуставовичБеркгаут, физик. Боря — главный человек в моей жизни. Он сказал мне однажды: «Да, мама, мы хорошо друга воспитали». Правда и то, что воспитание продолжается: я никогда не опущусь в глазах сына, я знаю, что должна работать, читать, хорошо выглядеть, жить интересной жизнью, держать спину ровно, чтобы мой мальчик всегда мог меня уважать.
2008 год.
https://inmypajamas.esenin.ru/o-esenine/deti-esenina/aleksandr/volpina-v-b-chto-nibud-iz-goratciia
