Fernando Pessoa.

Fernando Pessoa - Wikipedia, the free encyclopedia:
"Nothing had ever obliged him to do anything. He had spent his childhood alone. He never joined any group. He never pursued a course of study. He never belonged to a crowd. The circumstances of his life were marked by that strange but rather common phenomenon – perhaps, in fact, it’s true for all lives – of being tailored to the image and likeness of his instincts, which tended towards inertia and withdrawal."

Fernando Pessoa, from the Preface of
The Book of Disquiet, tr. by Richard Zenith.

The Book of Disquiet - Wikipedia, the free encyclopedia:
Поэзия .ру - Ирина Фещенко-Скворцова - Fernando Pessoa. Книга беспокойства. Отрывки.:
Отрывки.

Перевод посвящается Марии Lopes-Pereira (Курчатовой), без которой он был бы недостоин оригинала.

1.

Мы хорошо понимаем, что все творения рук человеческих должны быть несовершенными, что наименее верным из наших размышлений и созерцаний эстетического характера всегда будет то, что легло на бумагу. Но всё несовершенно, даже самый прекрасный закат, такой великолепный, что кажется, не может быть ничего чудеснее его, даже лёгкий бриз, навевающий нам сны, даже он мог бы принести ещё более спокойный умиротворённый сон. Вот так и мы, одинаково созерцающие горы и статуи, читающие наши дни, как бы читали книги, размышляющие обо всём, всё забирающие внутрь себя, чтобы переработать там, мы превращаем эти впечатления в описания и анализы, которые, однажды вышедшие из-под нашего пера, становятся чужими, отчуждёнными от нас, как спокойствие вечера. Я вовсе не придерживаюсь концепции пессимистов, как Виньи, для которого жизнь – это тюрьма, где узники плетут солому, чтобы развлечься. Быть пессимистом – значит воспринимать любое событие как трагическое. А подобная установка является преувеличением, лишним беспокойством. Конечно, у нас нет чёткого представления о ценности их, когда мы создаём наши творения. Да, конечно, мы создаём их для развлечения, но этот процесс несравним с плетением соломы заключённым, стремящимся забыть о собственной судьбе, но скорее с вышиванием подушки девушкой, только для развлечения, более ни для чего.


Мне жизнь представляется неким постоялым двором, где приходится ждать прибытия дилижанса, отвозящего всех в небытие. Я не знаю, куда он меня отвезёт, не знаю ничего. Могу считать этот постоялый двор тюрьмой, т.к. принуждён ожидать именно здесь, могу считать его общественным местом, т.к. встречаюсь здесь с другими. Но я не чувствую нетерпения и не чувствую себя связанным со всеми другими, неотделимым от них. Я оставляю их запертыми в их комнатах, безвольно простёртыми на постелях, где они ожидают без сна, я оставляю их беседующими в залах, откуда музыка и их голоса спокойно доносятся до меня. Я сижу около двери и впитываю глазами и ушами цвета и звуки открывающегося передо мной пейзажа и тихонько напеваю, только для себя одного, смутные песни, которые слагаю в ожидании.

Для нас всех когда-нибудь опустится ночь, и придёт дилижанс. Я наслаждаюсь данным мне лёгким бризом и душой, которая дана, чтобы я мог наслаждаться им, и ни о чём не спрашиваю, и ничего не ищу. Если то, что я оставляю в книге путешественников, перечитанное однажды другими людьми, развлечёт их, а может быть поддержит их в пути, это будет хорошо. Если же они не прочтут эту книгу, или она не задержит их внимания, это тоже будет хорошо.

2.

Я должен выбирать между тем, что вызывает во мне отвращение: или мечту, которую мой разум ненавидит, или действие, которое моя чувствительность отвергает; или действие, для которого я не рождён, или мечту, для которой никто не был рождён.

В результате, ненавидя обе вещи, я не выбираю ни одной; но я должен выбрать при определённых обстоятельствах, действовать или мечтать, - и вот, я смешиваю одну вещь с другою.

3.

Я так люблю, в медленные летние вечера, спокойствие нижнего города, покой, резко контрастирующий с днём, утонувшим в сутолоке и шуме. Руа (улица) до Арсенал, Руа да Алфандега, продолжение печальных улиц, ведущих на восток, пока не прекращается Руа до Алфандега, вся эта линия, отделённая от спокойной пристани – всё это меня утешает в печали, если вливаюсь этими вечерами в их уединение. Я живу тогда в другом времени, более раннем, чем то, в котором нахожусь на самом деле; я могу представлять себя современником древнего поэта Цезарио Верде, и во мне живут не стихи, подобные его стихам, но какая-то субстанция, подобная той, что была в его стихах. До самой ночи ношу я в себе ощущение жизни, подобной жизни этих улиц. Днём они полны шума, и это ни о чём не говорит; ночью полны отсутствием этого шума, что также ни о чём не говорит. Днём я есть ничто, ночью я есть я. Не существует никакой разницы между мною и улицами возле Алфандега, за исключением одного: они являются улицами, а я – живой душой, но возможно, это ничего не значит перед тем, что есть сущностью вещей. У нас одна судьба, ибо и для людей, и для вещей существует определение, одинаково смутное, в мистической алгебре судьбы.

Но есть и ещё одно... В эти медленные пустые часы мною, от души до самых глубин разума, овладевает печаль обо всём живущем, горечь обо всём существующем, которая является в одно и то же время и моим субъективным ощущением, и чем-то внешним по отношению ко мне, тем что не в моей власти изменить. Ах, сколько раз мои собственные размышления и мечты появлялись передо мной как вещи, не заменяя мне реальность, но чтобы исповедоваться в своём подобии мне, хочу я этого или не хочу, чтобы возникнуть во мне, прийдя извне, как трамвай, который возвращается при повороте в конце улицы, или как голос ночного сторожа, неизвестно откуда, выделяясь арабской мелодией, как внезапный отход от монотонности сумерек!

Проходят будущие супруги, проходят парами портнихи, проходят молодые люди с их жаждой удовольствий, курят на своей непрекращающейся прогулке пенсионеры, возле той или иной двери можно заметить застывших в праздном ожидании хозяев магазинчиков. Неторопливые, сильные и слабые, новобранцы целыми группами галлюцинируют на улицах, чрезмерно шумные или более, чем шумные. Приличные люди появляются реже. В этот час автомобили проезжают редко, их шум представляется музыкой. В моём сердце живёт целый мир печали, мой покой основан на отречении.

Всё это проходит мимо, ничто не говорит мне ни о чём, всё это – чужое моей судьбе, чужое, потому что по своей природе – бессознательность, проклятие несуразности, когда случайность правит бал, эхо неизвестных голосов – нелепая мешанина жизни.

4.

И верх величия мечты, помощник делопроизводителя города Лиссабона.

Но контраст не подавляет меня – он меня освобождает; ирония, которая в нём есть – это моя кровь. То, что должно унижать меня, является моим развёрнутым знаменем; смех, который должен меня уничтожить, стал горнистом, с ним порождаю и приветствую зарю, которой себя посвящаю.

Величие ночи в том, чтобы быть самым значительным, не будучи ничем! Величие тени в скрытом сиянии... И чувствую внезапно совершенство монаха в пустыне и отшельника в его уединении, заполненное субстанцией Христа на камнях и в пещерах ухода от мира.

И на столе в моей нелепой комнате, презренный безымянный служащий, я пишу слова во спасение души, весь позолоченный немыслимым закатом в отдалённых высоких горах, вижу мою статую, полученную от благодарных, и кольцо отречения на моём пальце, украшение, оставшееся от моего экстатического пренебрежения.
'via Blog this'